Но Димон-А не слышал его, ему было не до того. На него навалилась вдруг страшная тяжесть. От сильного давления на голову у него зазвенело в ушах, в ладони и в подошвы ног вонзились тысячи иголок.

Он ощутил в себе перевёрнутую вниз горящую восковую свечу. Свеча плавилась, истекая воском по его ногам. Он почувствовал себя ракетой от фейерверка, фитиль которой уже запален.

К горлу подступила тошнота. Его охватил озноб и всевозрастающая дрожь. Он понял, что в нём пробудилась та самая кундалини, о которой говорил ему приятель, что она уже подняла голову.

Внезапное ускорение, сдвиг, – и где же тело? Тело исчезло. Рук нет, ног нет. А перед глазами какое-то ярчайшее безумие. Все скачет на дикой скорости, поэтому глаза хочется закрыть.

Димон-А закрыл глаза и вдруг почувствовал внутри себя движение. Словно какая-то юркая змейка, стремительно обвиваясь вокруг позвоночника, возносилась от копчика к темечку.

– Что это? – хотел он сказать и не мог, потому что куда-то исчез язык и зубы, а через нёбо стало видно небо.

Ему захотелось глотнуть – ага, сейчас! Всё провалилось куда-то в тартарары. Руки затряслись, ноги заходили ходуном, а глаза стали сами собой открываться-закрываться.

– Что вообще… происходит? – пошевелил он губами и неожиданно всхлипнул. Из носа его самопроизвольно потекли сопли, а из глаз – слёзы.

Сквозь слёзы он увидел, что с О’Димоном творится то же самое, что и с ним. Он так же дёргался, хихикал и гримасничал, он так же то и дело хлопал глазами, а рот его открывался и закрывался, как у пойманной рыбы.

Как только спиралевидная змейка-кундалини воспарила из темечка Димона-А, его накрыло по полной. Он как бы увидел себя со стороны: как стекало на асфальт его тело, как крутил он головой из стороны в сторону, силясь понять, что с ним происходит.

Но осмыслить происходящее ему было ещё не под силу. Опустившись на четвереньки, он был явно не готов к такому исходу.

Судорожно подёргивая губами и пытаясь сглотнуть воображаемую слюну, он держался руками за землю, и взгляд у него был испуганный, как у ребёнка. Он, кажется, готов был заплакать.

– Я уже умер? – спросил он, удивляясь тому, что может говорить.

– Нет, – ответил О’Димон откуда-то издалека.

– Я, точно, не умру?

– Это такая волна… она сейчас пройдёт.

Но волна почему-то не проходила. Более того, ко всему ещё присоединились слуховые галлюцинации. Шумно зашелестели опавшие листья, затем послышались чьи-то невнятные шёпоты. За перешёптываньем последовали резкие щелчки и тонкое посвистывание. Их сменили режущие ухо гнетущие и скрежещущие звуки.

Затем где-то вдалеке ритмично и глухо забил барабан. С левой стороны раздались призывные звуки шофара, справа полилось жалобное пение кларнета, сверху посыпалось отвратительное лязганье цимбал, а снизу донеслись душераздирающие крики и стоны.

Димон-А зажал уши ладонями, но какофония не только не исчезла, но стала ещё громче. Ничего не соображая, он захлопал глазами.

Неожиданно весь этот аудио-террор резко оборвался. Но наступившая тишина оказалась лишь короткой передышкой перед чередой новых, теперь уже зрительных галлюцинаций.

18. Лыбедь

Майя и Жива, между тем, миновали шлагбаум, расположенный у входа на гору, прошли мимо оранжевого мусоровоза и свернули к насыпной, утрамбованной щебнем дороге, ведущей к гаражному кооперативу «Лыбедь».

Чуть далее над ржавыми крышами гаражей нависали автомобильные эстакады. Оттуда доносился неимоверный гул. И тем невероятнее было услышать совсем рядом тихое журчание воды.

– Что это? – удивилась Майя.

– Сейчас увидишь, – пообещала ей Жива.

Спустившись ниже по насыпи, Майя заметила в лощине огромный трёхстворчатый бетонный коллектор. Из него по средней створке вытекала неспешно маленькая речка, больше похожая на широкий ручей.

– Это что, Лыбедь? – округлились глаза Майи.

Жива кивнула ей.

– Вы не поверите, – рассказывал гид здесь экскурсантам всего лишь пятнадцать минут назад, – но ручей этот был когда-то знаменитой речкой, названной так в честь Лыбеди – легендарной сестры трёх братьев-основателей Киева. Именно здесь она, запрятанная под землю и закованная в бетонные берега на всём своём протяжении, неожиданно вырывается на волю. Это единственный участок, где на протяжении полукилометра она протекает в своём естественном русле. Место это даже получило от мэрии охранную грамоту как памятник природы «Древнее устье реки Лыбедь».

В первый момент экскурсантам здесь так понравилось, что они старались не обращать внимания на старые автомобильные шины, торчащие из воды, и мусор, живописно повисший на ветвях деревьев.

Пластиковые кульки и тряпки висели чуть ли не в метре над водой. После сильных ливней вода здесь поднималась на метр и выше. Видимо, гаражи здесь не раз затапливало, поэтому левый берег Лыбеди и был укреплён насыпным грунтом, в результате чего дорога стала пролегать чуть ли не вровень с крышами гаражей.

– Как же всё течёт и меняется в этом мире! – покачивая головой, искренне сокрушался гид. – Некогда полноводная, глубокая, с широким устьем, куда заходили из Днепра торговые ладьи, а рыбаки ловили во множестве разнообразную рыбу, река эта превратилась в наше время в сточную канаву, а живописные берега её в мусорную свалку. 5

И всё же, несмотря на захламленность, эта летописная местность до сих пор представляет собой некий природный оазис посреди урбанизированного пейзажа с гаражами, железнодорожными путями и бетонными эстакадами.

Благодаря статусу «памятника природы» здесь сохранилась ещё уединённая сельская идиллия с поющими птичками и журчащей водой.

Пройдя под высоковольтной вышкой линии электропередач, двоюродные сёстры спустились к реке. Вековые вётлы склоняли тут ветви до самой воды. Деревья достигали такой толщины, что Майя и Жива даже при желании не смогли бы вдвоём обхватить их руками.

Здесь, в низине было довольно тихо, если не принимать во внимание удалённый гул автотрассы. Правда, тишина эта была какая-то странная, жуткая. Здесь явно ощущалась близость Лысой горы, которая вздымалась напротив.

На противоположном берегу почему-то валялось много мёртвых деревьев – чёрных, покосившихся, с изломанными стволами, и во всём этом мрачном угрюмом пейзаже чувствовалась некая потерянность и заброшенность.

Живе показалось вдруг, что она видит маленькую девочку в белом сарафане. Та печально сидела на сером камушке, грустно зажав колени руками, будто Алёнушка с известной картины Васнецова, и, пригорюнившись, глядела в тёмную воду.

– Зоя! – позвала её Жива.

– Где она? – обрадовалась Майя, – где ты видишь её?

Девочка в белом сарафане вдруг исчезла, как будто её и не было.

– Показалось, – вздохнула Жива.

– Зоя! – крикнула ещё раз Майя, но ответа не последовало.

Лишь две серые утки, вспугнутые криком, взлетели от воды.

Двоюродные сёстры вновь поднялись на насыпную дорогу и пошли вдоль реки, глядя на тёмную, закрывающую полнеба Лысую гору

– Она ведь жила именно здесь, на этой горе, – кивнула Жива.

– Кто? – спросила Майя.

– Лыбедь, – ответила Жива и тут же поправилась, – княжна Лыбедь. Она жила здесь в уединении, в отличие от своих братьев, живущих в центре Киева. И до самой смерти оставалась старой девой. Видимо, поэтому гору эту и назвали Девич-горой.

– Почему же она осталась старой девой?

– Считала, видно, что никто не достоин её руки и сердца. И хотя к ней сватались десятки женихов, она всем отказывала.

– Слишком гордая была? – усмехнулась Майя.

– Скорее переборчивая, – ответила Жива. – А когда постарела, то сама уже была никому не нужна. Сидела тут на горе, и с горя плакала, пока из слёз её не образовалась эта река.

– Да, поучительно.

Что-то невидимое за кустами вдруг вспорхнуло от реки, оказавшись большой белой птицей. От неожиданности девушки вздрогнули.